Хорольская яма [изд. 1989 г.] - Евгений Степанович Кобытев

вечернюю зарю за пулеметной вышкой, еле слышно, густым, рокочущим басом запевает первые слова «Заповита» Шевченко:　

…Як умру, то поховайте

Мене на могилi…　

Высокий лирической тенор вдруг подхватывает:　

…Серед степу широкого,　

На Вкраïнi милiй…　

Страстный тенор как бы вьется над стелющимся рокочущим басом, то взлетая над ним, то снижаясь к нему. Хорошо, очень хорошо поют:　

Щоб лани широкополi

I Днiпро, i кручi,　

Було видно, було чути,　

Як реве ревучий.　

Все кругом, кто втянув голову в плечи и опустив глаза долу, кто устремив взор в небо, где начинают светиться первые звезды, все — украинцы, русские, белорусы, грузины — слушают…　

А когда запоются ожидаемые всеми гневные, страстные слова, звучащие здесь, в неволе, как прямой призыв к борьбе, волнующие сознание, свидетельствующие, что всю массу окружающих тебя людей захватило большое, могучее патриотическое чувство, и твое сердце начинает биться в учащенном ритме:　

Поховайте та вставайте,　

Кайдани порвiте,　

I вражою злою кров’ю

Волю окропiте…　

И ощущаешь всей душой, что окружающие тебя в Яме тысячи узников — не разрозненные песчинки, а объединенные общими чувствами, настроениями, мыслями, идеями советские люди.　

В лагере ходит по рукам маленькая книжка со стихами Лермонтова. Думая свои тяжелые думы, иду по лагерю. Вот сгрудились в кучу люди, слышу слова, необычайно созвучные моим чувствам и настроению:　

Синее небо отсюда мне видно:　

В небе играют все вольные птицы;　

Глядя на них, мне и больно и стыдно.　

Протискиваюсь ближе к читающему и слушаю с замиранием сердца строфы стихотворения Лермонтова «Пленный рыцарь»:　

Нет на устах моих грешной молитвы,　

Нету ни песни во славу любезной:　

Помню я только старинные битвы,　

Меч мой тяжелый да панцирь железный.　

В каменный панцирь я ныне закован,　

Каменный шлем мою голову давит,　

Щит мой от стрел и меча заколдован,　

Конь мой бежит, и никто им не правит.　

Быстрое время — мой конь неизменный,　

Шлема забрало — решетка бойницы.　

Каменный панцирь — высокие стены,　

Щит мой — чугунные двери темницы.　

Мчись же быстрее, летучее время!　

Душно под новой бронею мне стало!　

Читает стихи молодой парень.　

— Товарищ, дай почитаю я! — прошу его.　

Он, отдав мне книжку, дышит на озябшие руки, засовывает их в рукава и готовится слушать. Быстро перелистав книжку, решаю, что здесь сейчас особенно прозвучит, и читаю:　

Гарун бежал быстрее лани,　

Быстрей, чем заяц от орла;　

Бежал он в страхе с поля брани,　

Где кровь черкесская текла.　

Читаю со страстью, со злостью. Слова Лермонтова здесь обжигают, и вижу, как склоняются у некоторых головы от этих гневных обличающих слов… Но весь свой запал чувств я вкладываю в призывные пламенные слова:　

Отец и два родные брата　

За честь и вольность там легли,　

И под пятой у супостата　

Лежат их головы в пыли.　

Их кровь течет и просит мщенья…　

Бросаю слова патриота-поэта людям и всем сердцем своим ощущаю, как проникают они в души:　

Своим изменивший　

Изменой кровавой,　

Врага не сразивши,　

Погибнет без славы.　

Дожди его ран не обмоют,　

И звери костей не зароют…　

Как волновали тогда слова другого великого русского поэта, обращенные в свое время к другим узникам, но находившие горячий отклик и в наших сердцах:　

Оковы тяжкие падут,　

Темницы рухнут — и свобода

Вас примет радостно у входа.　

И братья меч вам отдадут.　

Отдадут ли нам меч наши братья? Доверит ли нам Родина оружие, когда вырвемся из плена? Ведь фашисты все время трубят в рупоры, что все пути на Родину нам уже отрезаны, что нас, всех без исключения, там объявили предателями, что за один только факт пребывания в плену нас ждет расстрел, в лучшем случае — «сибирская ссылка».　

Нет веры у нас этим словам. «Мели Емеля — твоя неделя», — слышатся реплики из дальних толп, но все же какое-то беспокойство зарождается в душе.　

«И братья меч вам отдадут», — снова и снова звучат в сердце слова.　

…Под обрывом, укрывшись от холодного осеннего ветра, расположилась большая группа узников. В центре ее, опершись друг о друга спинами, сидят два парня. Один из них, тонкокостный, белокурый, с большими ввалившимися светло-серыми глазами, всей своей внешностью и манерами напоминает актера. Устремив глаза в пространство перед собой, он что-то декламирует. Подхожу. Опускаюсь на землю среди жадно слушающих парня людей. Слушаю.　

В тоске сердечных угрызений,　

Рукою стиснув пистолет,　

Глядит на Ленского Евгений.　

«Ну, что ж? убит», — решил сосед.　

Убит!..　

Лежащий рядом старичок в фетровой старой шляпе шепчет мне восхищенно:　

— Второй час читает, как по книге… Всего «Евгения Онегина» знает. И надо же иметь такую золотую голову.　А смотри, сам-то он чуть живой…　

Зарецкий бережно кладет　

На сани труп оледенелый;　

Домой везет он страшный клад.　

Почуяв мертвого, храпят　

И бьются кони, пеной белой

Стальные мочат удила　

И полетели, как стрела.　

Вдохновенные стихи поэта как кристально-чистый родник, приникая к которому, освежаешься, омываешь свою измученную душу и выпрямляешься.　

Если стихи Лермонтова, Пушкина, Шевченко своими поэтическими образами вызывали те чувства, которые укрепляли нас, то советские листовки, которые разбрасывались нашими самолетами и заносились к нам узниками, выходившими за проволоку на какие-либо работы, были голосом нашего советского народа, ободрявшим нас, рассказывавшим правду о войне (фашисты все время объявляли, что Москва и Ленинград пали). Эти листовки были голосом Родины, приказывавшей нам, своим сынам, встать в строй.

«Прочти и передай товарищу!» С каким волнением читали мы эти маленькие листочки, прилетавшие из-за линии фронта!　

Узники ловили каждое слово вестников свободы. «Смерть немецким оккупантам!» — горят напечатанные красным шрифтом призывные слова Родины.　

Из нор, вырытых в обрывах,